Чужак (рассказ о войне)

Победитель конкурса Елена Асташкевич оставила в своем блоге отзыв о книге «Сережки с топазами», за что я ей очень благодарна. В переписке Елена предложила опубликовать один из моих рассказов, «Чужак», который показался ей наиболее актуальным (хотя события происходят во время войны). Публикую. 🙂

Светлана ЛОКТЫШ

ЧУЖАК

(рассказ)

Такой толстой косы ниже колен, как у Симы, не было ни у кого в селе. Иссиня-черные волосы издалека блестели на августовском солнце и магнитом притягивали внимание Степана. Хотелось взглянуть на девушку. Хотя бы еще раз. Потому что больше они не увидятся.

Степан проскакал на лошади вперед и обернулся. Ее огромные испуганные глаза смотрели прямо перед собой, в спину Давида Сукмана. Сбоку от Симы шли муж, жена и двое детей Яселевские, беженцы из Варшавы, которые привезли ее, сироту, с собой. И впереди, и позади нехотя переставляли ноги еврейские семьи хозяев гостиниц Венгеров и Гинзбургов, кузнеца Гринберга, купцов Сукмана и Бардыги. Всего около семидесяти местных евреев и сорока беженцев двигались в направлении костела, а в их глазах застыл такой же ужас, как в глазах Симы.

Только семье Ротенбергов удалось спастись. Вовремя Степан оказался рядом с их домом. Увидел, как немецкий офицер прикладом толкает перед собой хозяйку и кричит:

– Юдэ, юдэ!

– Нет, нет! Мы не евреи! – отчаянно жестикулировала женщина, едва передвигаясь на больных ногах.

– Алле фамилие гэен аус! – скомандовал офицер.

Немцы вывели на улицу всю семью.

Ротенберг-старший успел схватить документы и трясущимися руками показывал их, пытаясь доказать, что они не евреи. Но дядю Захара никто не слушал.

– Шнэль, шнэль, – подгонял немец.

Эту семью Степан знал давно. Вместе с Иваном, старшим из детей, ловил рыбу на пруду за леском, играл в городки и лазил по чужим садам за яблоками, которые всегда оказывались почему-то вкуснее своих. Когда подросли, вместе ходили на танцы, дразнили девчат и иногда даже выкладывали один другому секреты. Не сказать, чтобы закадычными друзьями были, однако знали, что могут доверять друг другу.

Степан соскочил с лошади, подошел к офицеру и объяснил на немецком, что семья Ротенбергов – латыши по национальности. Они даже внешне не похожи на евреев.

Глядя прямо в глаза Степану, немец прижмурился, лицо его задергалось, выдавая напряженную мозговую работу. Затем он внимательно оглядел русоволосых, светлоглазых Ротенбергов, чьи бледные лица от страха совсем побелели, и скомандовал отпустить.

– Сынок, спасибо. Мы воскресли… – выдохнул дядька Захар, проходя мимо Степана.

«Сынком» односельчане не называли его с тех пор, как нацепил на руку полицейскую повязку – она будто провела невидимую грань отчуждения. Это теплое обращение и заплаканное лицо здоровяка-латыша вдруг заставили четко осознать, что задумали немцы.

Степан вскочил в седло и направился в сторону дома, где жила Сима. Увидел, как вывел немец на улицу семью Яселевских. Симы среди них не оказалось. Обрадовался: успела спрятаться.

Но радость была недолгой. Долговязый полицай прошнырил по сараю, заглянул в погреб, зашел в огород за домом. В картофлянике заметил блеск Симиных смолистых волос, и вскоре грубо толкнул девушку в толпу.

Что он теперь мог сделать для нее? Ничего. Вчера – мог помочь. Хотя бы предупредить, что в село прибудут гитлеровцы. Знал же…

Но она сказала, что не любит, что даже шанса у него нет. Еврейский обычай велит искать пару среди своих. А он считался чужаком. Не потому, что не знал традиций: живя бок о бок с евреями, многое видишь и понимаешь. А потому, что в его жилах текла не та кровь. По слухам, у евреев даже запах тела другой, правда, Степан этого не чувствовал, хотя и общался близко. Но никакие доводы не изменили ответа Симы.

Он оставил на столе два налитых спелостью, полупрозрачных яблока белого налива, развернулся и сильно хлопнул дверью.

Почему не предупредил, что завтра придут немцы? Может, она бы услышала, ушла бы в лес. Но дурная обида и злость затмили разум. Да и не чувствовал он опасности, не было так страшно, как сейчас.

Еще сегодня утром он, один из немногих, радовался смене власти. Колхозы, субботники и ударный труд на Полесье пришли два года назад, когда установилась советская власть. Этим коммунистическим бредням настолько противилась его хозяйственная натура, что Степан с радостью готов был переметнуться на сторону новых хозяев.

Доходили слухи, что немцы лютовали в других районах, потом – в деревнях их района. Особенно доставалось евреям: их толпами увозили к большим ямам, где расстреливали, а то и закапывали живьем. Рассказывали люди, как потом долго еще на тех местах шевелился песок. И потому казалось, сам воздух пронизали настороженность, тревога и ожидание наихудшего.

Несколько еврейских семей из их деревни пробовали уйти в лес. В лесу да на болоте можно и спрятаться, и еду добыть. Только не выдержали долго скитальцы, через неделю вернулись. Сказали, что страшно там, особенно по ночам, а днем заедают комары и оводы. Надеялись, что вот-вот придут “наши” и метлой поганой выгребут немецкую погань с родной земли.

Степан с беспечностью, свойственной молодости, не особенно прислушивался к россказням. Ему хотелось верить, что немцы вернут старые порядки, отдадут землю, отобранную у их некогда зажиточной семьи и переданную колхозу. И он снова выйдет на свое поле, сам будет планировать, что сеять, как убирать и куда девать выращенное зерно и картошку.

Полицаи, которые прибыли из Польши и расселились по хатам белорусов, быстро вычислили сторонников новой власти. Степану предложили идти служить в полицию, и он, не раздумывая, согласился – чтобы во всеоружии ждать своего часа.

И час настал этим воскресным утром, когда десятка два эсэсовцев прискакали на конях – с засученными рукавами, светло-серыми повязками с белым кругом и свастикой выше локтя, с черепами на фуражках. Следом въехал на машине гаутман, их командир.

Немцы разместились в сельском клубе. До обеда пировали, в какой-то момент пригласив к столу и местных полицаев. Степан видел перед собой вовсе не страшных врагов, не извергов, которые жгли села и уничтожали людей. Вместе с ним пили, ели обычные мужчины, добродушные и веселые. Они вспоминали Германию, оставленные на родине семьи, шутили, подначивали друг друга и горланили немецкие песни.

А после обеда приказали полицаям выгонять из дому евреев, коммунистов, сельских активистов.  И начались беготня, суета, за которыми совсем не думалось, зачем это надо, не вспомнилось, что Сима – тоже еврейка.

И вот теперь она, невысокая, тоненькая, с чуть закинутой под тяжестью волос головой идет в толпе соотечественников к лужку возле костела. Их окружают эсэсовцы и полицаи, вооруженные автоматами и пулеметами.

Вдруг вспомнилось все, что Степан слышал о зверствах фашистов. И уже не осталось сомнений, что затевают горластые палачи в военной форме. Оборотни в человечьем обличье.

Он снова повернул голову, чтобы увидеть Симу. О, лучше бы не оглядывался, не смотрел, не видел ничего!

Сима, наконец, перевела взгляд на него, и Степан поежился от ненависти, которую ощутил физически. В тот же момент девушка споткнулась. Агрессивный, как и хозяин-немец, конь отреагировал мгновенно: схватил Симу за волосы и сильно дернул. Несчастная закричала нечеловеческим голосом, от которого волосы на голове Степана встали дыбом, а тело содрогнули конвульсии. Притихшая было толпа заголосила-запричитала снова. Сима застонала, свалилась прямо в песок и затихла. Степан успел заметить кровавое мессиво на месте, где должно быть лицо, и длинную косу в нескольких метрах от тела девушки.

Он больше не оглядывался. И ни о чем не думал. Реальность казалась кошмарным сном, потому что наяву такого не может быть. Конечно, это сон. Закрыть глаза, не видеть… А когда проснется – все будет хорошо. Мамина улыбка перед лицом: «Степушка, пора завтракать. Солнышко встало давно». Сад и спелый белый налив, а внутри яблочка просвечивают темные косточки. И надежда, что Сима… красавица-Сима когда-нибудь все же будет с ним.

Степан открыл глаза.

Толпа несчастных… Громкие выстрелы… Три березы и пятна алой крови на белых стволах. Место последнего вздоха председателя сельского Совета и двух активистов-комсомольцев, Костика и Ивана, с которыми когда-то давно вместе делали рогатки и учились стрелять по консервным банкам.

Их старый конь, которого Степан забрал из колхозной конюшни, боязливо стриг ушами, прислушиваясь к непривычным звукам вокруг. Хорошо хоть, что он в состоянии перебирать ногами, потому что сам Степан с трудом даже сидел. Еще несколько сотен метров, и за пригорком показался костел. Рядом с ним – огромная яма, выкопанная местными жителями по распоряжению и под надзором грозных новых хозяев.

Пулеметы строчат, как ненормальные… Крики, стоны, плач… Односельчане неестественно взмахивают руками и исчезают в яме один за другим. Те, с которыми он вместе играл в «городки» и бегал в школу, в лавках которых покупал сахар и хлеб…

Степана начало мутить. Он опустился на колени у тонкой рябинки…

Тишина… Неестественная тишина, в которой только выкрики на немецком и смех – чужой, нечеловеческий. Немцы и полицаи отправлялись в село. Некоторые из них понимающе похлопывали Степана по плечу, мол, давай, оправляйся и догоняй.

А он, вконец обессилев, прислонился к рябине, обнял ее с такой страстью, словно хрупкое деревце способно было помочь.

Вокруг стало пусто и тихо до боли. Так пусто, будто во всем мире есть только небо, яма, он. Так тихо, что закладывало уши, а внутри телесной оболочки барабанило, как сумасшедшее, сердце. Воздух над местом расстрела струился, вознося вверх испарения от остывающих тел.

Вдруг из могилы выбрались и, осторожно оглядываясь, побежали в сторону леска Юдоль и Абрам. Ум отказался принимать происходящее, как оно есть: даже в голову не пришло, что сообразительные мужчины могли упасть в яму вместе со всеми, только притворившись мертвыми. Степану показалось, что это призраки начали подниматься из огромной могилы.

Он дико закричал, заметался и упал навзничь.

Сельчане, которые пришли закопать могилу, нашли Степана совершенно седым, с отчужденным взглядом, играющим, как дитя, с песочком и повторяющим раз за разом: «Мама… Белый налив… Коса…»

Еще рассказы:

• Взрослые люди
• Пуговица