Циркачи (рассказ)

Слова прокурора и образ подсудимого никак не связывались вместе.

– В период времени с двадцать шестого июня по шестнадцатое сентября этого года подсудимый Алексей Линьков пять раз применил силу в отношении супруги во время семейных скандалов…

Судья вполуха слушал, время от времени поглядывал на Линькова и в очередной раз перелистывал его дело, пытаясь схватить нечто неуловимое, что не давало покоя.

Умышленное причинение телесных повреждений, штраф и множество суток, проведенных на милицейских нарах. Усугубляла ситуацию уголовная ответственность, к которой Линькова привлекли в апреле этого же года. Тогда суд вел коллега, который приговорил подсудимого к полутора годам ограничения свободы без направления в исправительное учреждение.

Выходит, не успел Алексей Сергеевич отбыть наказание, как кулаки снова зачесались. И во всех случаях фигурирует спиртное. «Скольких людей водка привела на скамью подсудимых», – подумал судья. Однако эта мысль не помогла представить молодого мужчину напивающимся до свинского состояния.

За почти три месяца, что Линьков провел под стражей, его лицо осунулось, плечи ссутулились. Но остались такими же интеллигентными, хотя и более напряжёнными, жесты, мягкими – движения. Миндалевидные зеленые глаза смотрели ясно, высокий лоб с небольшими залысинами венчал лицо в форме трапеции. К тому же, это лицо кого-то напоминало, с кем не связывался негатив. Кого? Чей образ суетился на задворках памяти?

Судья провел ладонью по лбу и щекам, будто сбрасывая остатки раздумий, вспомнил известное «в тихом болоте черти водятся», привычно загладил назад прядь волос. Затем подпер рукой широкий крепкий подбородок и уставился на прокурора.

– Выводов для себя подсудимый не сделал и не раскаялся, – вещал менторским голосом официальный представитель обвинения.

Судья поморщился: вот кто может влезть человеку в душу и понять – «сделал» ли выводы, «раскаялся – не раскаялся». Дежурные фразы, заполонившие многотомные дела, часто мешали вникать в суть совершенного правонарушителями и преступниками. Приходилось продираться, как сквозь дебри, к тому важному, существенному, вескому, что помогает принять единственно верное решение.

– …За систематическое избиение жены, двадцативосьмилетней Линьковой Елены Михайловны, согласно части второй, статьи сто пятьдесят четвертой Уголовного кодекса Республики Беларусь «Истязание», прошу назначить подсудимому Линькову наказание в виде двух лет лишения свободы в колонии общего режима, – закончил официальную речь прокурор и уже обычным тоном заключил: – У меня все, Тимофей Иванович.

Судья отметил, как прокурор победоносно взглянул на подсудимого, оправил китель, потуже затянул ремень с пряжкой. Его взгляд переметнулся на судью, и маленькие глазки быстро-быстро замигали, словно смачивая роговицу, которая подсохла, пока они вглядывались в бумагу. «Этому здоровому борову не мешало бы снять с десяток лишних килограммов. Эк, откормила молодая жена», – подумал судья.

Пока он молча, задумчиво вглядывался в прокурора, тот решил, что от него ждут еще каких-то слов. И добавил уже разговорно-просто, немного вкрадчиво:

– Во времена наших предков, возможно, и правильным было избивать жену. Но не сегодня. Линьков не имел никакого законного права причинять телесные повреждения другому человеку.

Прокурор сел.

Судья обратился к Линькову:

– Подсудимый, встаньте!

Тот внешне спокойно повиновался приказу, волнение выдала лишь подрагивающая ладонь, которой пригладил редеющие волосы ото лба до макушки головы. Этот жест снова показался судье знакомым, понятным. «Дежавю какое-то», – вздохнул он и приступил к процедуре опроса.

Показания скандалиста-мужа и пострадавшей-жены сильно расходились.

– Я не бил ее… Признаю, ревновал. Домой приходила поздно. На работу звоню – давно ушла. Спрашиваю, где была, – только усмехается… Но я не бил… я не мог… Ну, умышленно не бил, – рассказывал Линьков. Голос срывался до хрипа, скупые движения подчеркивали растерянность, замешательство и даже, казалось, отчаяние.

– Да разве ты помнишь! Зенки свои зальёшь… – вскочила Линькова.

Пришлось приструнить истицу. Та кротко взглянула на прокурора, потом на судью и пробормотала:

– Простите…

Линьков еще раз провел ладонью по волосам, минуту помолчал, будто собираясь с духом.

– Один раз, помню, было такое: оттолкнул Елену от себя. Не знаю, может, и упала. Я был трезвый. Она тогда кричала сильно, подпрыгивала чего-то. А я не хотел, чтобы скандал слышали соседи… Стыдно… перед людьми стыдно… Да, потом я выпил….  Водка всегда стояла дома, не выводилась… – послушно отвечал на вопросы подсудимый. ­– Да, я покупал, Елена тоже покупала… Но я не бил ее, уважаемый суд! Я не знаю, откуда взялся тот фингал, синяки… царапины… я ничего не понимаю…

Почему-то хотелось верить этому человеку. Но он – судья, и давно запретил себе прислушиваться к этим «верю-неверю». Это в Бога можно верить. А здесь, в суде, такого наглядишься за тридцать лет служения Фемиде, что сам себе перестаешь верить.

«Папочка, я же такая белая и пушистая,» – вспомнил судья вкрадчивые слова дочери, какими она обычно предваряла просьбы. Он улыбнулся краем губ и сразу отогнал воспоминание: старался разделять личное, тем более, семью, и служебные дела.

Судья знал: его подопечные, если надо, тоже становятся такими «белыми и пушистыми». Только верить им – себя не уважать.

– Циркач! Шкуру свою спасаешь?! – взвизгнула истица, подтверждая его мысли.

Линьков лишь на миг поднял на жену зеленые глаза, потом потерянно, безнадежно перевел взгляд в окно напротив.

Голос истицы, когда ей дали слово, сначала зазвенел молодым задором, потом начал ослабевать, ослабевать:

– Ты за свои кулаки будешь здесь отвечать! Уважаемый суд, он постоянно пил! Пока трезвый – нормальный. А как напьется, трясет меня как грушу. Стыдно ему… Это мне! Мне стыдно с синяками да фингалами в люди выходить. По улице иду, люди присматриваются. На работе коллеги вопросы задают… Не выдержать… сколько можно… пьянь несчастная…

Плечи женщины затряслись, лицо исказилось, ровные белые горошинки-зубки закусили верхнюю губу, стараясь сдержать слезы. Секретарь налила в стакан воды и подала истице. Елена приняла его тонкими пальчиками с длинными ногтями, разрисованными причудливыми узорами. Судья смотрел на эти ногти, на щедро напомаженные губы, которые оставили след на стакане, на красивое лицо, с которого нервным движением Линькова смахнула невидимые слезы.

Нет, ей почему-то верить не хотелось. Но факты – упрямая вещь. Их накопилось через край, а несколько заключений судебной медицинской экспертизы, которые свидетельствовали о нанесенных побоях, завершали список геройств «циркача». Он же сейчас сидел молча и, казалось, вообще находился где-то далеко от зала судебных заседаний.

– Все не нахлебчется своего пойла. Всю душу вымотал, дрянь ты этакая! – вырвал из плена рассуждений вопль истицы.

Судья из-под насупленных бровей посмотрел на цветущую молодую женщину в дорогом сером костюме, из-под которого вместо «измотанной души» кокетливо выглядывала красная блузка. Яркая женщина. Рядом с ней довольно симпатичный муж выглядел серой молью. Не удивительно, что ревновал. И пил от ревности, что ли?

Хотя, если верить характеристике с работы, мозги его работали хорошо, чуть не палочкой-выручалочкой был для коллег, и в общении спокойный, ровный со всеми. Единственное, что выделили как негативное, так это его мягкотелость, неумение сказать «нет» даже там, где нужно. Странно. Выходит, на работе тише воды, ниже травы, а дома, перед слабой женщиной, – герой? Почему же этот герой вызывает жалость, а не желание воздать по заслугам? Даже последним словом не смог защититься – обратился только к жене.

– Извини, если все так, как ты говоришь. Я не хотел тебя обидеть, – сказал он и сел.

Истица разочарованно бзыкнула:

– Я же говорю, циркач…

– Именем Республики Беларусь… – голос судьи звучал ровно, уверенно, как это всегда бывает, когда он зачитывает приговор. – …На обжалование решения суда у подсудимого есть десять дней.

В своем кабинете судья снял и повесил в шкаф мантию, взъерошил седые волосы. За окном летали редкие снежинки. С высоты второго этажа небольшие елочки, припорошенные снежком, казались нахохленно-тихими и даже настороженными.

Тимофей Иванович присел за стол. До обеденного перерыва оставалось двадцать минут. Серьезно вникать в другие рабочие дела времени не было, да и Линьков не выходил из головы. Тимофей Иванович ясно представил его лицо с четко очерченным губами и тонкими черными бровями вразлёт, будто волшебник изобразил два птичьих крыла.

«Будто два птичьих крыла! – он подскочил на стуле и сильно ушибся коленом о дубовый письменный стол. – Как я сразу не догадался…»

Он на миг перенесся в юность, оказался в старом небольшом домике, где приятно пахло свежим молоком и драниками: ими бабушка угощала внучка с невестой после сладкой ночи. Единственной в их жизни.

Бабушка была первой, с кем познакомил Тимофей Надежду. Старая и молодая женщины сразу понравились друг другу. А как иначе? Не мог Тимофей привести в дом плохого человека, не могла бабушка не принять невесту любимого внука.

– Какой мастер какой волшебной кистью расписывал твое лицо?! – провел Тимофей пальцами по лицу любимой, когда бабушка вышла в сени. Коснулся бровей: – Не брови, а два птичьих крыла.

– Летать будем вместе, – отшутилась Надежда и прильнула к нему.

Но полететь вместе у молодых влюблённых не получилось. Надежда поверила сплетням, будто он ухаживает за ее подругой, а Тимофей решил: «Не доверяет, значит, не любит» – и они разъехались, разошлись, чтобы больше не встретиться. Слышал потом, что Надежда развелась с мужем-военным и вместе с сыном вернулась в их город, а двенадцать лет назад умерла. Муж ее был русским, отсюда и непривычная для их местности фамилия, и звали его, кажется, Сергей… да, точно, Сергей.

Алексей Линьков походил на мать, как две вишенки из бабушкиного сада.

Разволновавшись, Тимофей Иванович начал приглаживать ладонью волосы – и замер. Тот же жест! «Гос-по-ди, как?..» – пронзила мозг судьи очередная догадка. Он схватил лист бумаги, вытер крупицы холодного пота, выступившего на лбу. Нажал кнопку телефона:

– Светлана, принесите дело Линькова.

«Так… родился в восемьдесят седьмом, январь… Девять месяцев назад – как раз апрель восемьдесят шестого. Чернобыль…» Тимофей Иванович вспомнил, что тогда даже не воспринял как положено случившуюся трагедию. Где там! – когда в душе нежно и буйно цвела любовь.

– Светлана, если кто-то будет звонить, скажи, буду после обеда.

– Хорошо, Тимофей Иванович.

Секретарь ответила, не отрывая глаз от экрана компьютера, где набирала текст судебного заседания. Это было хорошо, иначе она бы заметила растерянность и смущение судьи.

Он выбежал в коридор, постарался успокоить дыхание, умышленно медленным шагом направился к лестнице. Ум в пятый раз пересчитывал годы, месяцы. Все совпадало.

«Почему она не нашла меня, не сказала? Эх, Надюша… Какие глупые мы с тобой были…» – сверлило в висках.

Из узкого темного коридорчика, ведущего в зал суда, неожиданно донесся приглушенный голос прокурора:

– Все, хватит… Теперь на некоторое время нам нужно разойтись… не встречаться… чтобы не привлекать излишнего внимания.

Ему ответил тихий женский смех. Послышалась характерная возня.

Судья остановился ненадолго, потом на цыпочках спустился с лестницы. В широком коридоре словно прирос к стене, за углом которой снова послышались голоса.

– Скажи, откуда же у тебя взялся фингал и царапины?

– Ну, фингал мне поставила фарфоровая статуэтка, которая, типа, разбилась в его руках. И царапины-синяки сама себе сварганила, без проблем. Этот дурак спьяну все-равно ничего не помнит.

– Не похоже, чтобы он так сильно пил.

– Ну… в этом тоже можно помочь…

– Бестия, – хохотнул прокурор. – Ученица превзошла учителя!

Женский голос ответил хихиканьем, которое показалось судье коварным, бесчеловечным.

– Все, я побежал. А то этот старый кретин сейчас на обед пойдет, – снова послышался голос прокурора.

– Подожди, подожди, – проныла женщина. Затем интонацией смазливой девочки пропела: – Ты ведь поможешь мне с квартирой? М-м-м? Как обещал…

Слышно было, как прокурор недовольно засопел, щелкнул замком портфеля, немного погодя ответил:

– Помогу… Но не сейчас! У нас еще будет время, когда все уляжется.

«Вот они – настоящие циркачи! Далеко до них тому, кого я сегодня на полтора года упек в колонию… Боже…» – чуть не простонал судья.

Мысли метались и прыгали, как водомерки над ровной гладью пруда в летний вечер. Судья набрал полную грудь воздуха, задержал его, быстро выдохнул – и решительно вышел из-за угла. Глаза излучали огонь, готовый испепелить растерянную парочку. голос прозвенел железом:

– Господин прокурор, старый кретин все слышал. Через три минуты жду вас в своем кабинете.

Еще рассказы:

• Свадебный подарок
• Бабайка